Даша, как, почему и зачем?

Я с детства чувствовала, что попала в какую-то большую игру. Для меня состояние игры было витальным. Мы с сестрами ставили домашние спектакли, я занималась пантомимой. Но, как часто это бывает, жизнь утащила во «взрослую» жизнь, далекую от творчества. И потом в какой-то момент я остро почувствовала, что мне срочно нужно возвращаться. Эта потребность была настолько необходимой, что без этого я бы не смогла. Я поняла, что если я из себя не вытащу свои смыслы, свои ценности, все свои энергии, то я могу просто умереть.

В нашей жизни абсолютно все переломное происходит неожиданно. Жизнь сама по себе случайность. Поэтому мне так интересен театр импровизации. В этом есть жизнь, в этом есть искренность, истина, глубина. Так, совершенно спонтанно я пошла учиться в актерскую мастерскую. Одно занятие — и меня засосало. Еще я параллельно обучалась плейбеку — то есть классическому и альтернативному театру училась одновременно. Это было возвращение к самой себе. Сейчас не представляю, как вообще люди живут без творчества. Потому что всё вокруг — именно оно.

Плейбек — это необычное творчество. Есть ли в этом театре какая-то терапия, какие-то свои уроки, жизненные модели?

Сам жанр возник на стыке психодрамы, групповой терапии и импровизации. Однако, например, один из основателей этого жанра — Джонатан Фокс — говорил о том, что плейбек не ставит перед собой задачи быть психологом. Это всё-таки про художественность, но в то же время такой формат — хорошая работа для сообществ, для утепления, для налаживания горизонтальных связей. Это эффективно, когда надо найти общие ценности, смыслы. Он еще называется «театр соседей» — он сближает людей.

Плейбек — это театр с бесконечным количеством сценариев. Через вас проходит много чужих историй, и другие смыслы так или иначе проецируются на ваши собственные. Насколько сильно они конфликтуют?

Как такового конфликта нет, поскольку чужие смыслы проходят через призму наших, помогая людям понять, зачем они пришли в театр. Зрители не делятся с актерами историей просто так. Есть какой-то смысл, какая-то непрожитая эмоция. Именно их люди транслируют в своих рассказах — они ищут ответ.

Все пути героя — это лишь соприкосновение внутреннего и внешнего, здесь нет других сценариев. Я чувствую что-то одно, а мир — что-то другое. И нам надо соединиться. Мир не нуждается в тебе так, как ты в нем. Людям не интересно проживать свой опыт в одиночку, нам нужны те, кто станет свидетелями нашей жизни. Как в реальном мире, так и в театре, мы нуждаемся в зрителях, наблюдающих за игрой бытия. Без взаимодействия с целым миром отдельной личности сложно понять, что она из себя представляет. Окружающие помогают нам познавать себя.

Есть ли в потребности публики в плейбеке какая-то закономерность?

Желание преодолеть условности реализуется в искусстве через такие экспериментальные, спонтанные театры. Они возрождаются, потому что зрителей уже не устраивает просто наблюдать за набором всем известных шаблонов и клише. Психика уже привыкла к этому, нужно что-то новенькое. Нам нужна жизнь. А жизнь — в спонтанности.
Потребность в плейбеке — это глубокий запрос на идентификацию. Кроме вопроса «кто я?», людей сейчас ничего не интересует. Под этот запрос и предложение возникло. Возможность прожить себя как роль, как персонажа, помогает себя понять.

А как поиск ответа на этот вопрос «Кто я?» проявляется во взаимодействии между актерами плейбека и зрителями? Что выносит из этого каждый по разные стороны «рампы»?

В классическом театре исцеляется зритель, а в театре импровизации — и актер. Действительно ли он играет для зрителя или все-таки для себя, стремясь что-то прожить? На каждый конкретный перформанс люди приходят не случайно, и не случайно рождается какая-то история. Мы все вместе — и актеры, и зрители — создаем среду, где это может проявиться. Так что, и актер, и зритель делают одно дело — познают себя через пространство.

Какой актерский опыт показался самым непростым?

Самый сложный перформанс был на тему «отцы и дети». Причем именно о фигуре отца, а не о конфликте поколений. В зрительном зале сидели подростки. И это была жесть. Во-первых, я не видела никогда такой искренности и открытости у людей, готовых делиться сложными переживаниями. Видимо, такая откровенность свойственна подросткам на стадии трансформации. Ребята рассказывали достаточно тяжелые истории с четкой постановкой вопроса: «Что мне делать дальше, когда я чувствую, что нет опоры на взрослого? Почему так вышло? Что дальше?» Меня потрясли их глубоко личные истории. Вообще, искренность — она обескураживает. Нет ничего сильнее в этом мире, поверьте мне.

На твой взгляд, юность, студенческая или подростковая — это про открытость миру и свободу? Или, наоборот, про риск, страх?

Возможно, через этот перформанс я поняла, что подростковый период — самое рисковое и уязвимое для нас время. Но зато это мощный запрос на поиск себя, иногда очень агрессивный и бунтарский, но это очень честное проживание, когда тебе хочется докопаться до истины, а не закрыть глаза на «неудобную правду». В этот момент понимаешь, что вся твоя жизнь до — сон, детские сказки. И сейчас тебе срочно нужно понять, что такое быть взрослым, что такое «быть человеком».

Я считаю, что это очень крутой период и что все мы возвращаемся к этому подростковому бунтарству в разные моменты нашей жизни. Надо рисковать. Надо бросать вызов своим мыслям и внутренним убеждениям. Надо быть неудобным. Только так можно достичь роста личности, пройти через этот период.

Какую роль играет плейбек в твоей жизни?

Главная цель в плейбеке для меня — помочь бессознательному выплыть на поверхность, понять, кто мы на самом деле. Это нельзя потрогать, только ощутить. Логики здесь быть не может — только чувства, интуиция. И плейбек учит, что именно в бессознательном весь смысл. Он на поверхности не лежит. Надо глубоко нырять. И мы учимся этому глубоководному плаванию. Без скафандра, без воздуха.